Wyniki wyszukiwania - Biblioteka Nauki

1

Достоевский в "Отчаянии" Владимира Набокова

100%

Sienkiewicz M.

|

2015

|

tom 15

147-166

EN

This work is an attempt to prove the unwanted connection between Nabokov and Dostoevsky, using Nabokov’s novel "Despair" as an example. Author also tried to show, how strong was Dostoevsky’s influence on Nabokov’s writing. The protagonist of the novel is regarded as a distorted image of Raskolnikov, as well as the combination of everything, that Nabokov denied in Dostoevsky’s heroes: madness, the inability to commit a perfect crime. Moreover, Nabokov was interested in all typical “Dostoevsky’s topics”: crime, punishment, psyche and motivations for a murderer, ambiguity, underground and again, madness. The author compare not only similarities of both writers, but also differences. In the end of the work it is shown, that the biggest hater in his numerous attempts to “debunk” Dostoevsky, becomes the greatest of his fans. As far as an act of absolute devotion and respect is to compare someone’s works with others.

2

Лекции по русской литературе как показатель отношения Владимира Набокова к творчеству Федора Достоевского

100%

Sienkiewicz M.

|

2016

|

tom 16

EN

In this paper we decided to look closer and to analyze Nabokov’s attitude towards Fyodor Dostoyevsky writings, expressed in Lectures on Russian literature. Critical, full of negation and disagreement approach, of immigrant writer, towards classic is visible in many his works. Fragment of Lectures..., denoted to Dostoyevsky works, perfectly and accurately illustrate relations of Nabokov to famous classic writer. It is full of contradictions, illogical expressions and judgments. Nabokov treats works of classic writer very emotionally, which is brightly expressed in his Lectures on Russian literature. Easily detected by a reader, but denied and hated by Russian-American writer connection, surfaces through analysis of each separate work of him, and become a key to interpretation of his own works.

3

Samobójcy w twórczości Fiodora Dostojewskiego — próba typologii

72%

Michalska-Suchanek M.

Slavica Wratislaviensia

|

2018

|

tom 167

147-159

EN

Fyodor Dostoyevsky’s suicide victims — an attempt towards atypology Anatural death is arare phenomenon in Dostoyevsky’s works — he hardly ever refers to it. Yet, suicides and attempted suicides are the core topics in all his works along with murders, mental illnesses and various aberrations he seems to be obsessed with. The present article is an attempt towards atypology of Dostoyevsky’s suicide victims. The following five categories of suicides have been identified and described: egoistic suicide victim, fatalistic suicide victim, ‘calculated’ suicide victim, escapist suicide victim and spiritual suicide victim.

RU

Самоубийцы в творчестве Фёдора Достоевского — попытка типологии Фёдор Достоевский редко в своём творчестве изображает естественную смерть, он едва её фиксирует. Зато самоубийства и попытки самоубийства плотно заполняют мир произведений писателя, создавая — наряду с убийствами, психическими болезнями ивсякими отклонениями от нормального состояния — стержень его обсессивных тем. Настоящая статья является попыткой классификации самоубийц в творчестве Достоевского. Выделены и охарактеризованы пять типов самоубийц: самоубийца балансово-эгоистический, самоубийца логический, самоубийца фаталистический, самоубийца эскапический и самоубийца духовный.

4

Motyw „podwójnego ojcostwa” w Młodziku i Braciach Karamazow Fiodora Dostojewskiego

58%

Borowski M.

|

tom 166

69-80

EN

Theme of “double fatherhood” in The Raw Youth and The Brothers Karamazov by Fyodor Dostoyevsky The purpose of this paper is to analyze the motive of two fathers in novels The Raw Youth and The Brothers Karamazov by Fyodor Dostoevsky. The major character in The Raw Youth has two fathers — biological and “formal”. That is the reason of Arkady’s specific dual personality. His main problem is lack of connection with his roots, and therefore his inability of ontological self-determination. Arkady tries to answer the question who his father is. With the passage of time, he realizes that he needs to know the answer to understand his belonging. To understand who he is himself. The theme of “double fatherhood” was also used in The Brothers Karamazov. The characters of the last Dostoyevsky’s novel are a kind of continuity of the character from The Raw Youth. In addition, the author uses the same model of holy old man — fallen father — innocent young man. “Double fatherhood” is also associated with the characters of Fyodor Karamazov, Ivan and Smerdyakov in the context of “real father — educator”. “Double fatherhood” theme in Dostoevsky’s literary creation is not only the origin but also the foundation of people’ existence.

RU

Проблема «двойного отцовства» в Подростке и Братьях Карамазовых Федора Достоевского Цель настоящей статьи — анализ мотива двух отцов в романах Подросток и Братья Карамазовы Федора Достоевского. У главного героя Подростка, Аркадия, два отца: биологический и юридический. Это положение является причиной его раздвоенности. Основная проблема Аркадия заключается в невозможности определить свои корни, значит, онтологически самоопределиться. Он начинает осознавать необходимость найти ответ на вопрос: «кто его отец?». Однако с течением времени молодой человек начинает понимать, что раскрытие семейной тайны прежде всего нужно ему для того, чтобы узнать, кем является он сам. Прием «двойного отцовства» писатель применяет также в Братьях Карамазовых. Герои последнего романа Достоевского — это своеобразное продолжение персонажей Подростка. Притом писатель создает похожую систему: святой старец — павший отец — ищущий подросток. «Двойное отцовство» выступает также в связи с образами Федора Карамазова, Ивана и Смердякова в контексте «родной отец — воспитатель». «Двойное отцовство» у Достоевского — это не только проблема определения собственного происхождения, родословия, крови, но это более широкое явление, касающееся фундаментов, на которых можно (или невозможно) строить свою личность.

5

Философия как палимпсест. Левинас и Достоевский

44%

Cymborska-Leboda M.

Przegląd Rusycystyczny

|

2023

|

nr 2 (182)

29-52

RU

В статье исследуется корпус текстов Левинаса с целью указать и верифицировать осуществление его «авторской» идеи о философствовании как «дешифровке запрятанного в палимпсесте писания» [écriture]. Рассматривается функция словесного и смыслового слоя («словосмысла») Достоевского в палимпсестном дискурсе философа - многократные примеры присутствия формул/идеологем писателя: понятия «ненасытимого сострадания» к другому человеку, догмата о виновности «всех за все и за всех», отрицательных (многоаспектная интерпретация «Каинова ответа», связанного с вопросом о человеческой самодостаточности и дерзком своеволии) и положительных формул отношения к Другому, и, тем самым, самоопределения личности (через причастность к Ты, любовь к ближнему и усилие сделать свой образ «благолепным»). Указывается, каким образом поливалентные формулы Достоевского, соотносимые с Библией и ее смысловой позицией (с книгой Бытия, Исаи, Евангелием от Матвея и др.), семантически обогащенные, в качестве ключевых составляющих, встраиваются в философское мышление Левинаса и его ценностную иерархию; в какой степени они определяют его концептуализацию «субъективности этического субъекта»: концепт «я» в аккузативе («me voici»), «я» призванного к ответственности «за все и за всех», - к тому, чтобы быть сторожем брата своего, в своем «к-Богу-бытии». Выявляется продуктивность и значимость методологической установки Левинаса, определяющей его философскую герменевтику и палимпсестность дискурса, т.е. ориентацию на 1) преемственность и сохранность «древнего», изначального смысла и его творческое взращивание в новой «идеологической среде»; 2) обнаружение взаимосвязи «истины» и философского метода, каким полагается эмфаз и сублимация; это объясняет значимую роль риторических фигур и возвышающей повторности топосов мысли в дискурсе Левинаса, восходящих/отсылающих к Достоевскому (также к мифу, Шекспиру и др.), но возводимых на новую ступень познания и понимания.

PL

Przedmiotem badań w prezentowanym studium uczyniono korpus tekstów Lévinasa, by poddać namysłowi i weryfikacji jego koncept filozofowania jako „deszyfrowania tego, co zostało ukryte w palimpseście Pisma (écriture)”. Rozważania miały na celu udowodnienie, że konstytutywną warstwę palimpsestowej struktury dzieł Lévinasa stanowi „tekst Dostojewskiego”: powtarzające się i eksplikowane cytaty, jawne i ukryte odniesienia do „myślisłów”/formuł pisarza. Są to między innymi: pojęcie „nienasyconego współczucia” wobec Drugiego, dogmat o „winie każdego za wszystko i wszystkich”, negatywne i pozytywne formuły relacji z Innym (wielokrotnie ponawiana interpretacja sensu „odpowiedzi Kaina”, koncept miłości bliźniego i in.) i samookreślenia osoby ludzkiej. Przeprowadzona analiza wykazała, że uobecnione i kluczowe u Lévinasa koncepty Dostojewskiego, skonfrontowane z Biblią (Księga Rodzaju, Izajasza, Ewangelia według św. Mateusza) i poddane „uwznioślającej” transformacji stają się istotnym składnikiem aksjologicznego i etycznego myślenia filozofa, określając jego pojmowanie podmiotowości człowieka – podmiotu etycznego (koncepcję „ja” w akkuzatiwie, me voici) w jego powołaniu do odpowiedzialności za bliźniego; do tego, by być „stróżem brata swego” w swoim „byciu-ku-Bogu”. Ujawniono produktywność metodologicznej strategii Lévinasa, odzwierciedlonej w jego hermeneutyce filozoficznej i palimpsestowości dyskursu, a więc orientacji: 1) na przenoszenie sensu źródłowego, „pradawnego” i jego twórcze rozkrzewianie w nowej sytuacji ideologicznej; 2) na współdziałanie „prawdy” i „metody”, wyrażanej za pomocą pojęć sublimacji i emfazy; wyjaśniono tym samym rolę i znaczenie figur retorycznych oraz hiperbolicznych powtórzeń w dyskursie filozofa, zwłaszcza tych, które odsyłając do formuł Dostojewskiego (także do mitu, Szekspira i in.) i poszerzając ich pole semantyczne, wznoszą ich sens na wyższy poziom poznania i rozumienia.

EN

The aim of the present article is to examine Levinas’ texts with the intention of showing and verifying the realization of his idea of philosophizing as “deciphering of what has been hidden in palimpsest writing” (écriture). I discuss Dostoevsky’s verbal and semantic layer (“word-sense”) present in Levinas’ palimpsest discourse. I offer an insight into the function of many of Dostoevsky’s concepts, such as the notion of “insatiable co-suffering” with another human being, the dogma about the accountability of “everything and everybody”, negative (see the many aspects of the “Cain’s answer” connected with the question of human reliance on himself only and a total lack of restraint) and positive formulas in relation with the Other, resulting in defining one’s personality (by means of communion with Thou, love for one’s neighbor and the effort to make one’s image beautiful in the moral sense) that have been found in the pages of Levinas’ writings. I show the means by which Dostoevsky’s polyvalent formulas, correlated with The Bible and its heavily charged with meaning position (The Book of Genesis, The Book of Isaiah, The Gospel of St. Matthew, and others), get semantically enriched and absorbed, as key components, by Levinas’ philosophical thinking and his hierarchy of values. I discuss the extent to which they determine his conceptualization of “subjectivity of ethical subject”: the concept of “I” in the accusative (“me voici”), the “I” summoned to be responsible “for everything and for all men”, to be a “guardian of one’s brother” on one’s way to “being-in-God”. In the article I also focus on the productivity and significance of Levinas’ methodological stance, which determines his philosophical hermeneutics and the palimpsest character of his discourse, i.e. their being orientated towards: 1) continuation and preservation of the “ancient”, original sense and its creative growth in a new “ideological environment”, 2) disclosing interrelation between “truth” and the philosophical method of emphasis and sublimation; this allows one to explain an important role of rhetorical figures and the increasing repetitiveness of topoi of thought in Levinas’ discourse, which come from/send one thinking of Dostoevsky (as well as of myth, Shakespeare and others), but approach a new level of knowledge and understanding.